Последние каникулы - Страница 51

Витька сидел на диване, рассматривая абажур. По позе и хитрой рожице мать поняла, что он опять отрешается. Абрикосовый свет абажура слепил ему глаза, и в них плавали разноцветные пятна, как на глянцевых листах атласов, которые он подолгу рассматривал на чердаке, то подставляя их под прямой свет солнца, то пряча в тень, отчего плоскость приобретала глубину и горы и моря становились объемными.

Способ извлечь Витьку из мечтательности был открыт еще отцом — мать несколько раз включила и выключила свет. Витька с недовольным лицом завозился на диване.

— Свет жжешь попусту, — попрекнула его мать в тысячный раз. — Ах, ты господи! — сказала она, примериваясь, как бы поаккуратнее слукавить. — Хоть бы посуду прибрал, что ли? В отца растешь, шут гороховый!

Витька щурился, подслеповато рассматривал ее, а уже соображал, что мать шумит по–пустому и задумала созоровать. Он пошел на кухню, налил теплой воды в таз и, одной рукой болтая тарелки, чтобы они погромче звенели, вытянул шею в дверь — подсмотреть, чего мать затевает. А она, сидя к нему боком, неумело пыталась расклеить конверт. У Витьки даже нос сморщился от удовольствия.

— Сынок! — веселым голосом позвала его мать. — Пойди–ка сюда! Ты ж мастак марки отлеплять, — заговорщицки сказала она. — Разлепи аккуратно конвертик. — И взглянула на него с сердцем.

Опытным взглядом перлюстратора мельком осмотрев конверт, Витька оценил сложность работы и велел:

— Взгрей чайник!

Через десять минут он вынес матери в комнату листочек, исписанный наполовину, а сам бросился обратно на кухню, прихватив портфель. Мать кликнула его в комнату, когда он закончил свою секретную и спешную работу. Она сидела, уронив руку с письмом на колени, и лицо у нее было спокойное,

— Сынок, мать про своих детей все должна знать. Таиться от нее не надо. А Оле про это мы не скажем. Не выдашь? — спросила она. — На, залепи и сбегай опусти в ящик. Да палку возьми, опять собаки стаей бегают.

В сенях Витька вложил в конверт еще один, свой листочек.

Старик Миловидов дождался связи с Москвой в одиннадцатом часу. И, хотя платил он за десять минут, хватило бы ему и двух,

— Але! Але! Москва! — сначала надсаживался он, хотя сигнал был отличный — с параллельной трубки Оля хорошо слышала голос москвича. — Сашу мне позовите, — рыдающим голосом требовал Миловидов,

— Слушаю, слушаю, кто говорит? — волновался москвич.

— Это папа твой говорит, сукин ты сын, — тем же голосом, каким он всегда начинал скандал, сказал Миловидов.

— Папа, папа, что случилось?

— Помираю я, Сашка, а ты хоть бы приехал, глаза мне закрыл!

— Папа, что случилось? Почему ты не отвечаешь на письма?

— У других людей дети как дети, а у меня не родной. И пока не приедешь, слова тебе не отвечу! — Старик Миловидов сначала грохнул трубкой, потом дверью кабины и уж очень сильно засовом у входной двери.

— Алло, алло! — взывал москвич.

— Он бросил трубку, — отозвалась Оля. — И ушел. У вас еще семь минут.

— Он что, совсем разболелся? — Оля промолчала. — Чудит? — осторожно произнес москвич. И, не дожидаясь ответа, отсоединился.

Связь была не на автомате, и Москва честно держала оплаченное время. Оля повторила «отбой» два раза, прежде чем в наушниках пискнуло и далекий нетерпеливый голос московской телефонистки резко спросил: «Нечетко? Будете говорить? Какой номер, повторите!» И, решившись, Оля набрала номер. На четвертом вызове трубку сняли, и донесся неторопливый нежный женский голос (кто, Маша?): — Вас слушают!

— Вадика, пожалуйста.

— А его нет дома. Он будет попозже. Что–нибудь передать?

Оля замолчала, собираясь с мыслями, и там, в Москве, это поняли:

— Это междугородная? — И сразу же вмешался голос Натальи Владимировны. — Кто говорит? Олечка, это вы? Здравствуйте! Вадика нет дома, к сожалению. Он поехал к другу, вернется поздно. Он звонил домой и предупредил, что вернется поздно. Вы слышите? Что ему передать?

— Я ему послала письмо…

— Олечка, откуда вы говорите? — Пискнул сигнал: осталась одна минута,

— Я дома, я не могу приехать, я в письме все написала…

— У вас что–нибудь случилось дома? — Голос высокой и строгой Натальи Владимировны оказался совсем рядом, даже ее частое дыхание было слышно. — Что–нибудь случилось, Оля?

— Нет, — сказала Оля. — Извините. — И повесила трубку. Через пару секунд Москва отсоединилась.

Оля вытерла вспотевшие руки, отдышалась и пошла закрывать двери.

На дворе моросило, После недельных холодов сегодня набежал по–летнему тихий ночной дождь с редких высоких туч и высветлил небо. «Завтра–послезавтра, — подумала Оля, подставляя брызгам горевшее лицо, — тепло и в Москву придет. А сейчас он, наверно, возвращается домой, опять дождь лупит, и Вадик в своем коротком плаще, в котором он похож на мальчишку, опять вымокнет».

Она вздохнула, припоминая последний — из двух их общих — день в Москве у него дома: как они встали, позавтракали, все время с Машей подшучивая над Вадиком, у которого на щеке был отпечаток пуговицы, и как потом пошли с Машей в парикмахерскую и по очереди сидели в кресле у болтливой, все и про всех знающей мастерицы, а затем у грубой маникюрши, не сказавшей ни слова, не раскрывшей рта даже для того, чтобы отблагодарить за даром полученный рубль, — и они с Машей переглянулись с улыбками, после чего с Машей что–то произошло; дома, не слушая заждавшегося и уже одетого Вадика (он все вздыхал и посматривал на часы), Маша уговорила ее примерить свое платье странного фасона и поставила их с Вадиком рядом и долго их разглядывала, наклоняя голову. И вдруг объявила, что не пойдет в ресторан, передумала, не хочет — чего она там не видела? — и платье у нее одно, а и так ясно, что оно Оле идет больше, чем ей самой. И когда смущенная Оля начала отнекиваться, Маша подвела ее к зеркалу: «Ну?» — и Оля замолчала. Платье немного жало под мышками и было тесно в поясе, но действительно шло ей: там, в ресторане, у больших зеркал она дважды видела себя и оба раза отметила, что с подровненными волосами и чуть–чуть подкрашенная она обращает на себя внимание — потому что у Вадика, когда она не смотрела на него или делала вид, что не смотрит на него, лицо делалось озабоченным, и он недовольно озирался вокруг.