Последние каникулы - Страница 53

Она вспомнила сейчас о своем письме ему — плохое, нечестное письмо получилось, — и решила утром взять его из ящика обратно и написать новое и в нем сказать то, что он не знает: и о Тане, у которой вечером от тяжелой работы немели ноги, и о Вовике, который однажды вдруг спросил ее совета, как ему быть с девчонкой («Влюблена она в меня, понял? А я люблю ее. Вот такая разница, секешь? А тронуть ее страшно, поломается девчонка! Что делать?» «Жди», — ответила она тогда Вовику, Он помялся, не решаясь спросить, и все–таки не спросил. «И я жду, — сама сказала ему Оля. — Ну, иди, а то заметят, что ты серьезно разговариваешь»), и о Вале Кочеткове, который из месяца в месяц, пока набирался отряд, твердил: нужно дисциплина, железная дисциплина, тогда все будет в порядке, тогда все сделаем, только тогда все и делается, когда дисциплина! — и оказалось: этого так мало! И еще ей хотелось объяснить Вадику в письме, что сейчас ее долг перед матерью и братишками выше ее долга перед ним. «А почему? — спросила она себя. — Да потому что жизнь — борьба», — вот так просто ответила она себе. Жизнь — борьба, и ты отстаиваешь свое право прожить ее так, как ты задумал, и, получается, каждый день надо обороняться от соблазнов и искушений других, не своих путей. И матери надо бороться сейчас за троих, потому что отец и за себя–то постоять не может. Другое дело — совсем освободить ее от заботы о насущном для себя. И самый простой способ — выйти замуж за Колю, ведь Вадик так далеко и ничего этого не знает. «Что же мне делать? — думала она, — Какое письмо вместит это? И не найду я слова для него. Ах, если б Вадик был рядом, я рассказала бы ему и о Тане, и о Вовике то, что он не знает про них, и о Ведьме, с узелком ее грехов, черного… О ее конечной вере в чью–то доброту…»

Затворила двери почтового отделения, наложила тяжелый засов, достала из тумбочки канцелярского стола подушку и настроилась подремать до утра — нежного, розово–мглистого, тихо начинающегося у самой земли. Но в час ночи под окнами кто–то начал ходить, трещать в кустах ветками. Оля громко крикнула: «Вот я вас, полуношники!» — и долго улыбалась, вспоминая чай с вяленой рыбой. Потом кто–то негромко и настойчиво начал стучать в двери.

— Кто там? — строго спросила Оля.

— Открой, свои, — раздался знакомый голос, и, помедлив, Оля скинула засов.

— Здорово! — сказал Коля и улыбнулся, и опять у него на щеках появились ямочки, будто и армии за ним не было и двух лет не прошло.

— Здравствуй. — Оля подала ему руку.

— И только–то? — Коля потряс ее руку, удержал и потом, напряженно улыбаясь, несильно потянул к себе. Оля выдернула свою руку. — Значит, так? А, Оля–доля моя? Выходит, все?

— Ты не обижайся, Коля, — сказала Оля и прошла за барьер, села у коммутатора. Коля подошел, оперся руками о барьерчик.

— А красивая ты! Даже красивей, чем была, не смейся. — Он все рассматривал ее, неторопливо, ласково. — Слышу — приехала, а в клуб не ходишь. Ждал. Мать сегодня твоя заходила, ага! Ну, я и пришел поговорить. Поглядеть. Выходит, не получилось тебя там? — спросил он. — Да ты не бойся поговори, я шуметь не стану. Ты как летом писать бросила, так я все понял. Бывает… Только не думал я, что ты сюда вернешься. Насовсем?

Оля взглянула на него, одетого чисто, спокойного, на его светлое и хорошее лицо и кивнула.

— А может… ну, встретимся? Походим… Я ничего тебя спрашивать не стану, не бойся!

— Я не боюсь, Колюня, — называя его прежним именем, сказала Оля.

— А чего ж тогда?

— Я другого люблю. Я жена ему. — Она прямо посмотрела ему в лицо.

— А–а–э!.. Там? Ну, молчу!.. И про нас ему рассказала? Ну, про слова твои, обещание? И он, гад, как ни в чем? — Коля перевел дыхание. — Ну, ясное дело. Надо было мне тебя перед призывом… Помнишь?

Оля покраснела, отвернулась и позже, собравшись, ответила:

— А я бы встретила его там и возненавидела тебя теперь — раз уж так случилось, так и было бы. Это судьба, Колюня. Я люблю его. И сейчас на мне греха нет. А тогда был бы.

— А он что, бросил тебя? Гад он грязный! Кончил бы его!.. — Барьерчик под его руками скрипнул.

— Полюбишь — все поймешь, — тихо сказала Оля и не сдержала вздох, и Коля поднял голову, посмотрел на нее. — Ты еще не любишь, Колюня. Жизнь нас с ним развела. И с тобой тоже. Потом простишь меня, когда полюбишь.

— Я еще приду? — Коля задержался у порога. — Можно?

— Заходи, если хочешь. — Она подождала, когда он уйдет, и, с трудом поднявшись, закрыла дверь. И стало тихо.

Наш гений зреет в тиши собственных пространств и времен.

Вполглаза, прислушиваясь к дыханию своего дома, спали матери.

Оля заснула под утро, устало, не расслабляясь лицом, сведя брови, и сны у нее были короткие, обрывистые. И утром, разбирая почту, отштемпелевала свое письмо, не переписав его. А Вадик вернулся домой поздно, дома все уже спали, но до утра ворочался, не мог уснуть, изнемог в борьбе с подушкой.

А Машка среди ночи внезапно проснулась и тихо встала, взяла бумагу, краски и ушла на кухню.

Лучше всех спал Витька. Сразу же провалившись в нестрашный колодец, он все падал и падал в него, а потом его обступила тьма, и он, как ночная птица, полетел в ней, размахивая руками. Все дневные разговоры, лица, мельком и пристально рассмотренные днем, — все возвращалось к нему в этом полете. И только по тому, как тяжелело его тело, Витька знал, что все увиденное останется с ним навсегда.

— Я не позволяю тебе, слышишь? — крикнула мама и бросила только что закуренную сигарету в пепельницу.