Последние каникулы - Страница 18

На овчинах было тепло, и солоноватый от рыбы кипяток необыкновенно грел ноги и головы. А самовар жил как бы сам по себе — он пыхал паром, что–то гудел недовольно и иногда вздрагивал. Вадик с Олей согрелись, стало, клонить в сон.

— Как здоровье–то? — спросил Вадик, разлепляя веки.

Весь облитый теплым светом дядя Саша поднял брови.

— Пузырек твой выпил и в городе по рецепту еще три купил. Помогает, — добавил он вдумчиво. — А похоже, главное — не пить.

— Ну и хорошо. Ну, спасибо, мы пошли!

— В добрый час. Заходите, ребята! А то оставайтесь, я уйду, — отворачивая лицо, негромко предложил дядя Саша. — Утром разбужу…

— Два часа, — сказал Вадик на улице, посветив на циферблат. — Иди спать, гулена! Тебя уж качает! Я‑то завтра высплюсь, а ты…

— Всех перебужу, лучше я здесь, на крылечке… — чуть слышно ответила Оля. Она вдруг заплакала беззвучно.

— Что? Что? — заглядывая ей в лицо, спрашивал Вадик, хватал вырывающуюся руку, а Оля отталкивала его. — Замерзнешь, — отодвигаясь от нее, обиженно предупредил Вадик. — Переночуй у меня в медпункте, а я к дяде Саше пойду. Ну, пожалуйста! Ну? — Оля скованно молчала, а Вадику показалось, что она напугана чем–то и дрожит.

Он осторожно, без скрипа открыл дверь медпункта, втянул туда Олю. В клетушке было тепло, тихо. За стеной похрапывали ребята, кто–то из них подсвистывал носом.

Вадик подвел Олю к своей раскладушке, подтолкнул ее, посадил. Она подняла голову, разглядела едва белеющее его лицо, судорожно вздохнула. Угадывая в темноте, он увидел, как она сняла сапожки, легла. Он стянул кожанку, накрыл ею Олю, потом содрал с запасной раскладушки одеяльце и набросил его на кожанку.

— Спи! — шепотом приказал он, усаживаясь на пол рядом. Были какие–то мелкие движения, шорохи, они будто щекотали Вадику уши, но вот наступила тишина, и до него дошел шепот, шевеление ее губ: «Вадик!»

— Что? — Она молчала. У него забилось шумно и быстро сердце. Наклонился к ней, повторил: — Что?

— Засни здесь… Мне с тобой спокойно, хорошо, — шептала она ему в щеку. Была, рядом и не прикасалась к нему.

— И мне хорошо, — задыхаясь, и оттого срывающимся голосом бормотал Вадик. — Ты спать хочешь, я знаю. Спи!

— Я потом засну, только ты спи, ну, пожалуйста, ну, послушайся меня, Вадик, — как в забытьи говорила Оля, не двигаясь. На какое–то мгновение он заколебался, прижался к ней и почувствовал отпор — не движением, не усилием, просто что–то изменилось в тот же миг вокруг, — и отодвинулся.

— Спи, спи, — глупо шептал он ей в ответ на неровное дыхание, трогающее его лоб. И неожиданное сильное тепло от ее близкого тела и повторяющееся: «Спи, спи!..» — утишили бег его сердца, разгладили озабоченное лицо, дали покой — он уснул.

Сквозь сон чувствовал, как она брала его руку, смотрела на часы, и на эти секунды просыпался, странно счастливый, и опять падал в сон, теплый и легкий, как в детстве. А на рассвете, приподняв голову, с блуждающей счастливой улыбкой громко спросил: «Куда ты?», — и успокоенный ее «Спи! Спи!», зарылся в подушку, довольный всем миром, собой, прошлым и будущим — до того мгновения, когда, уже встав, вдруг ясно осознал, что ему уже не так хорошо, как прежде, когда рядом была Оля.

Он суетливо умылся, побежал на кухню, повертелся там, преданно заглядывая Оле в глаза, предупредительно берясь помочь во всем подряд — лишь бы оказаться нужным, — и со страхом видел, как замыкается Олино лицо, как тает и исчезает еще на рассвете бывшая в ее глазах теплота.

И потом много дней Оля была, с ним странно холодна и пристально рассматривала его, словно изучая, подозрительно; а он казнился и все искал, в чем он провинился.

…Так странно было лежать в почти полной тишине, в полумраке, казалось, единственным бодрствующим во всем мире, и ворошить слова, воспоминания — о школе, о доме, о студенческих своих буднях, — все сплеталось в какой–то клубок, путаный ворох незначительностей, и звенела пустота в голове. Тогда Вадик начинал злиться, вздыхал, ворочался. Выбирался на порожек медпункта, на прохладу зеленой зари. И вид палаток и обросшего травой здания столовой возвращали его к настоящему.

«Ну что тебе надо? — вопрошал он себя. — Ну спи! Когда–нибудь ты будешь мечтать о таком времени, о такой свободе: никаких забот, никаких проблем еще нет. Дурак, у тебя же каникулы! Отдыхай!»

Он возвращался на раскладушку, она скрипела, и всегда приходило воспоминание о той ночи, когда здесь спала Оля, и Вадик начинал думать о ней, о том, как она переменилась, и рано или поздно додумывался до: «Она приручала меня — на всякий случай, вот и все! Из боязни, что я буду стараться комиссовать ее, из перестраховки. Подразнила, а я клюнул… Разнежился…»

Ему становилось тошно и стыдно — вспоминал свои торопливые поцелуи и вздохи, сюсюканье, ох!.. Тогда он плотно закрывал глаза, пминал голову в подушку, и тут сон, спасительный сон, короткий и темный, обрушивался на его горячий висок.

Даешь областную спартакиаду ССО!» — уже второй день висел на двери столовой плакатик. И дождик все норовил смыть с него краски.

Автобус прибыл в пять утра. На пустынном мокром шоссе, облитый розовым светом поднимающегося солнца, он всем показался если не символом предстоящих радостей и удовольствий, то хоть их обещанием. И пока шли через мокрое поле, стараясь не очень сильно перепачкать обувь, и толпились вокруг автобуса, поджидая отставших девчонок и комиссара, все поглядывали на еще чистое небо, надеясь на удачу с погодой — дожди уже утомили.