Последние каникулы - Страница 30

— Бойся, бойся за него, девушка! У доброго век короткий, добрый трудно живет. Мой–то совсем мало жил. Добрый был, слабый. А я твердая, не жалела его. Вот душу его люди и разграбили — душа–то у него высоко летала, да быстро устала. Настою моего выпил… Святым ушел, слабости его никто не знает. Черное мне одно осталось. Я его у церкви похоронила, хоть и неверующий он был, чаяла — святым местом его могилка будет. А его и как звать–то скоро позабыли. Прокляла я их, у каждого в душе черное открыла. Когда ваши–то могилку его ногами топтали, я возрадовалась: черное наружу полезло. А добро–то старое запищало — вот люди и поднялись. И крест над ним покрасили, почин положили, теперь не упадет, поддержат!.. А я их черное копила, оставить здесь хотела. Поможешь мне, а?

— Что сделать надо? — Оля встала.

— Потом, когда увидишь, что от тела отстать не могу, когда мука будет, — ты приди сюда, слышь? Не бойся! Эту муку тебе или ему не передам! Под завалинкой, в тряпице — не гляди в нее, ослепнешь! — черное мое возьми. В тряпице оно завернуто неказистой, а не гляди на него, слышь? Это добро мое к тебе — от соблазна отвожу: черные то деньги, очернят тебя. — Она прикрыла глаза, судорожно вздохнула. — Так ты эту тряпицу в воду брось! Подальше брось! Не сожги, не зарой — в воду брось!.. Сделаешь? — Оля кивнула. Старуха приподняла голову. — Не хочешь, чтобы его, мучителя моего, тревожила?.. Так тебе скажу последние слова — верит он, в добро верит, добром возвысится, добром спасется, если рядом будешь, черное копить не станешь, душою его душу поддержишь. И других секретов нету! Ты — земля его, хлеб, вода, если любишь. Муж он, душа его высоко летает, а ты плоть его… Не веришь? — забеспокоилась старуха. — Ох, жжет меня! Да на кресте напишите, докторовом: Лучков Александр Иванович… — Она обессиленно упала на подушку, закрыла глаза. — Не прощайся — останусь в тебе, на спасение твое. «Аминь!» — скажи, слышь? И ступай, ступай, встреть его!.. Не оглядывайся, не оглядывайся, ступай! — шепнула старуха,

… — Как она? — подходя к крыльцу, еще издали спросил Вадик. — Что–нибудь случилось? Что ты так смотришь? — И Оля погладила его мокрые волосы. — Еще! — попросил он, жмурясь. В темных сенях она позволила крепко обнять себя и не вырывалась. А он заторопился в избу, такой деловой, такой… Осмотрел старуху.

— Можно сказать: кризис преодолен, — похвастался он Оле. — Что ты такая грустная? Тяжело смотреть на это? — Ему вдруг стало совестно, что он перевалил на нее свои заботы. — Иди, Оль, я здесь до завтра. Если все будет нормально, приду ужинать. — Она покорно вышла, даже не оглянувшись на старуху, устало побрела в сторону лагеря.

За окном смеркалось, углы избы уже чернели, и все ярче и ярче разгорался иконостас. Когда язычки лампад вздрагивали под порывами ветра, казалось, что в иконах происходит какое–то движение, и Вадик оглядывался, недовольный.

К девяти часам вечера (Вадик все скрупулезно отмечал на бумажке) появились симптомы отека легких — это была катастрофа. Вадик метался по избе, лихорадочно хватался за шприцы, колол сердечные, гормоны и не получал никакого эффекта. Он как раз вводил в вену новый препарат — вручая его Вадику, отец сказал: «На крайний случай, коллега!» — когда в избу проскользнула Оля. Она взглянула на старуху, на осунувшегося, вспотевшего Вадика и спросила:

— Она мучается? Это больно? Она умрет?

Вадик закончил инъекцию, отошел к окну, закурил и ответил сразу на все вопросы:

— Кто его знает? Делаю, что могу. Не понимаю, не понимаю…

А старуха начала задыхаться, руки ее шарили по одеялу, брали его в щепоть и бросали. Что–то сознательное было в монотонности этих движений. И тут впервые Вадик вздохнул.

— Что это она? — забеспокоилась Оля.

— Обирается, — буркнул Вадик. — Все, уходи! Не смотри на это. Отек мозга, — пробормотал он. — Ну, с чего 'бы, а?

— Это долго будет? — У Оли в глазах была мука.

Вадик пожал плечами. И тогда Оля встала и, ни слова не сказав ему, вышла из избы. Он был удивлен, высунулся в окно, увидел, как она нагнулась к завалинке и с трудом отвалила полусгнившее бревно и шарила в темноте рукой под домом. Потом выпрямилась и почти побежала по тропинке в лагерь, что–то унося с собой.

Прошел час, за окном становилось все тише. И все громче хрипела, задыхалась старуха, и все сильнее металась на кровати. И вдруг она смолкла. Вадик наклонился и увидел, что старуха как бы успокоилась.

Она умерла утром, уже в присутствии приехавшей с носилками Светланы Филипповны, легко и просто: однажды вздохнула, а выдоха они не дождались.

— Все–таки умерла! — сказала Светлана Филипповна. — А я уж в нашу медицину снова поверила. Устал, Вадим Владимирович? Вот, дорогой, сколько сил, бывает, положим, а толку нет! Не переживайте! Кто вас осудит!..

…Вадик приплелся в лагерь, занес чемоданчик в медпункт и с чугунной головой, с болью в затылке пошел на кухню. Оли там не было.

— Танечка, дай чего–нибудь горяченького! — прохрипел Вадик, оглядываясь на треск — сейчас его все раздражало, а это в печке стреляли дрова. Таня быстро поставила перед ним завтрак и убежала за печку, вынесла оттуда дымящийся, с чем–то черным стакан. Вадик отхлебнул и зажмурился от удовольствия:

— Откуда кофе?

— Оля велела дать. — Таня остановилась, ожидая следующего вопроса.

— Спасибо тебе, — ответил Вадик. — Посиди со мной.

— Автандил заболел, — сообщила ему Таня. — Всю ночь кашлял.

— …Понимаешь, простыл. Спал под тремя одеялками, потел, совсем здоровый стал, клянусь! — Худой Автандил складывал ладони, улыбался изо всех сил, закатывал глаза, а они у него слезились, веки покраснели, опухли. И температура у него была высокая, и справа в легких Вадик услышал подозрительные хрипы.